А.П.Прибылева-Корба:

"В Петербург Клеточников приехал в конце 1878 года из Симферополя, где занимал второстепенную должность в окружном суде. Перед отъездом в Петербург Н. В. Клеточников пережил какую-то личную драму. В чем она заключалась, он не говорил никому, вследствие чего, естественно, никто в разговорах с Клеточниковым не касался этой темы. Страдания Николая Васильевича были так сильны, что он решился на самоубийство. И однако, политические события в Петербурге 1878 года: процесс 193-х пропагандистов, выстрел В. И. Засулич и ее оправдание судом присяжных, убийство жандармского генерала Мезенцова — все это взволновало Клеточникова до такой степени, что он решил вместо самоубийства предложить революционерам свои услуги для совершения террористического акта.
С этой целью он приехал в Петербург, где у него были две знакомые землячки, учившиеся на высших женских курсах. Через них А. Д. Михайлов получил первые сведения о Клеточникове.
В наружности Клеточникова бросались в глаза две черты. Прежде всего, это был настоящий русский интеллигент, для которого умственный труд является обычным занятием. Вторая черта указывала на отсутствие у Клеточникова низких страстей и наклонностей. Таков был Клеточников, и таким определил его с первого взгляда Ал. Дм. Михайлов.
С Николаем Васильевичем Клеточниковым я встречалась несколько раз, а познакомилась на квартире Наталии Николаевны Оловенниковой, куда я могла притти только с разрешения А. Михайлова и самой Наталии Николаевны. Признаюсь, я не без волнения входила в комнату, где находился Николай Васильевич. Увидеть человека, который жил и работал теперь только для охраны партии и нас, ее представителей, от опасности провалов, это поражало своей необычайностью и трогало сердце. И во внешности этого человека было много привлекательного, детски чистого и милого. Он был среднего роста, очень худощав, щеки даже были втянуты; руки небольшие, с тонкими пальцами. Голос был негромкий и глухой. С первого знакомства с Клеточниковым становилось ясным, что видишь кроткого и доброго человека, который не знает зла и питает к людям братские чувства и сострадание к их бедствиям.
Оригинальны были его отношения к А. Михайлову и другим народовольцам, с которыми А. Михайлов его познакомил. В его глазах они стояли на недосягаемой высоте, и он восхищался ими, в душе желая, чтобы они служили образцами жизни и поведения для остальной части человечества. Такой взгляд на своих новых друзей мог появиться у Николая Васильевича только потому, что он провел свою молодость в провинциальной глуши, где встречал чаще всего людей с ограниченным умственным кругозором или с жалкими житейскими интересами. Поэтому он смотрел на А. Михайлова и Баранникова, как на гигантов, которым можно только поклоняться, и безусловно подчинялся их влиянию.

Л.А.Тихомиров:

"...Революционеры считали его очень сдержанным человеком и упрекали за буржуазную жизнь. И в самом деле он был очень тонкий знаток крымских вин и играл в карты.
Показания Гольденберга положили начало разгрому террористов, но в немалой степени успеху способствовал низкий уровень конспирации, существовавший в организации. Так, один из опаснейших террористов-организаторов Александр Дмитриевич Михайлов, отвечавший в партии «Народная воля» за множество самых секретных дел, был арестован 28 ноября 1880 г. при обстоятельствах почти анекдотических. Живя по подложному паспорту «отставного поручика Поливанова», Михайлов имел неосторожность заказывать в больших количествах копии фотографий 16 членов «Народной воли», причастных к устройству взрыва в Зимнем дворце 5 февраля того же года. Основной исполнитель этой акции Степан Халтурин скрылся, но соучастники были арестованы весной—летом 1880 г. после показаний Гольденберга, данных им «во время переговоров с правительством». В ноябре их судили в Санкт-Петербургском военно-окружном суде, и Михайлов пожелал «увековечить лики героев» в специальном «революционном альбоме», для чего и заказал копии фотопортретов в самых шикарных заведениях города: в ателье Таубе, Александровского и Кашульского. Личности политических преступников были опознаны фотографом Александровским, чье заведение располагалось на Невском проспекте. Он известил полицию о необычном заказе, получив от сыщиков соответствующие наставления. Когда 27 ноября «поручик Поливанов» пришел за фотографиями, хозяин, рассыпавшись в извинениях, попросил его зайти на следующий день, поскольку заказ еще не готов. Михайлов, ни о чем не подозревая, отправился от Александровского прямо к себе на квартиру в Орловском переулке (в доме № 2), поведя за собою «хвост» тайного наблюдения.

Позже, уже в феврале, будет обнаружен и фактический руководитель террористов Андрей Желябов, арестованный на квартире Тригони, члена организации, жившего легально, по своим документам. Также будут схвачены еще несколько второстепенных фигур организации, но арест Клеточникова необходимо выделить особо из всей этой череды. С остальными легальными и нелегальными членами террористической организации все было более или менее ясно: они занимали позиции разной степени важности и ответственности по одну сторону баррикад. Клеточников же был их глазами и ушами по другую сторону. Он стал первым специально внедренным в систему государственной полиции агентом революционного подполья, действовавшим в интересах террористической организации, или, изъясняясь на жаргоне спецслужб, был «кротом».
Сразу же после задержания на квартире «Петрова»-Колодкевича, когда агенты, сидевшие в засаде, обнаружили, что Клеточников — их коллега и состоит младшим помощником делопроизводителя Департамента государственной полиции, а прежде служил в упраздненном к тому времени Третьем отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии, его едва не отпустили. Однако когда «коллегу» спросили, что он, собственно, забыл в квартире опаснейшего террориста, тот не нашел ничего лучше, чем промямлить: «Я здесь совершенно случайно». Конечно же, «в случайность» никто не поверил, и его задержали.

Поначалу Клеточников все отрицал, настаивая на своей версии случайности. Но ответить, куда он шел и зачем, так и не смог, да к тому же при нем нашли копии с секретных бумаг департамента, а во время обыска на квартире обнаружили ставшую потом знаменитой «коленкоровую тетрадь», записи в которой, сделанные рукой арестованного, указывали на то, что он систематически добывал секретные сведения, копируя вверенные ему документы. Клеточникова, что называется, взяли в оборот. С ним, как с предателем, жандармы церемонились гораздо меньше, нежели с остальными. Судя по некоторым намекам, прозвучавшим во время судебного процесса, обращались с ним жестко, если не сказать жестоко. Видя свою обреченность, а также всех, с кем имел дело, арестованными, Клеточников дал показания.

Вторую попытку штурма «Олимпа знаний» Клеточников предпринял, став вольнослушателем Медико-хирургической академии, но учение скоро ему прискучило: он отвык от учебников и регулярных занятий. К тому же Николай Васильевич был уже много старше основной массы студентов, и вскоре, бросив Академию, он опять уезжает на родину, в Пензу. Но провинциальная жизнь ему тоже была не по душе, он отправляется в Петербург, где появляется в октябре 1878 г. в поисках места для службы. Именно тогда-то и произошла встреча с Михайловым, перевернувшая всю его последующую жизнь.
Сошлись они в гостях у одного их общего знакомого по университету: Клеточников обходил старых друзей, ища в них сочувствия и помощи с определением «на место», Михайлов прочесывал те же адреса, ища людей, готовых участвовать в терроре. Непосвященным Михайлов представлялся Петром Ивановичем. Новый знакомый, несмотря на то, что был на несколько лет моложе, произвел на Клеточникова сильнейшее впечатление — обаяние личности «Петра Ивановича» совершенно его покорило. Они стали часто встречаться, беседовать на разные темы, и, как водилось у интеллигентов того времени, разговоры их, с чего бы ни начинались, неизменно «съезжали» на политику. Поначалу «Петр Иванович» вставлял в общие рассуждения округлые фразы о тяжести народной доли и Клеточников, как и полагалось человеку его воспитания, сочувственно кручинился. Бывая в компаниях, певали они «Дубинушку», а в разговорах тет-а-тет постепенно переходили на Стеньку Разина и Пугачева, припоминали Болотникова с декабристами. Совершенно естественно от прошлых времен обращались они к событиям дней недавних, обсуждая аграрные беспорядки и бунты. При этом милейший «Петр Иванович» выказывал редкую осведомленность о жестокостях, творившихся при их подавлении. Очень скоро Клеточников стал высказываться о жестокости администрации «не по уму», о том, что одними наказаниями дела не исправишь. Делясь впечатлениями о заграничном вояже, он рассказывал своему молодому другу, как умно устроено дело управления за границей, как там решают подобные проблемы. «Петр Иванович» с сомнением качал головой и говорил, что в России так не будет до тех пор, пока во власть вцепились руки родовой аристократии: сами они ее не отдадут... Вот если бы отнять... устроить социальный переворот... как во Франции когда-то...

Понятное дело, об этом говорили уже совсем конспиративным шепотом, как бы в знак полного доверия другу к другу. Как-то раз «Петр Иванович» открылся Николаю Васильевичу, сообщив, что он социалист, участвует в подготовке социального переворота, живет нелегально по чужим документам и по-настоящему зовут его вовсе не Петром Ивановичем. Ему и его товарищам нужны помощники — агенты революционного движения, готов ли Николай Васильевич вступить в их ряды? Николай Васильевич был готов, но сразу же предупредил, что здоровье его совершенно расстроено, и потому, если товарищи сочтут нужным, желал бы пожертвовать своею жизнью, совершив какой-нибудь террористический акт, дабы не гнить в казематах, угасая в безвестности и страданиях. На это искреннее предложение «Петр Иванович» ответил горячим пожатием руки, но тут же принялся убеждать Николая Васильевича в том, что подготовка социального переворота — это не героический порыв, а долгая, кропотливая работа, которую необходимо правильно организовать.

Когда Третье отделение упразднили, Клеточников был переведен в Департамент государственной полиции на аналогичную должность. Он продолжал исправно поставлять информацию, даже когда узнал об аресте Михайлова, которого знал как Петра Ивановича. Он попытался продолжить работу с Баранниковым, но дела по розыску государственных преступников в Петербурге были переданы из ведомства Департамента государственной полиции в особенную канцелярию при санкт-петербургском градоначальнике, и оперативная информация для Клеточникова сделалась недоступной. Сразу после этого начались провалы в организации. Террористы убеждали его попытаться перейти в новое розыскное ведомство или внедрить туда своего человека — в условиях, сложившихся к началу 1881 г., сведения о действиях полиции были необходимы как воздух: рушилась вся система конспирации. Роль Клеточникова становилась для организации решающей, ему готовили встречу с высшим руководством партии. Об этом свидетельствует то, что на следующий день после его ареста, 29 января, на квартиру Клеточникова пришло с городской почтой письмо, не имевшее подписи. Его изъяла полицейская засада, ждавшая «гостей». В послании, написанном накануне, 28-го, некто назначал ему на 5 часов вечера встречу на Невском проспекте. Позже полицейская графологическая экспертиза установила, что почерк принадлежал Андрею Желябову.

Начав давать показания, Клеточников пожелал делать это письменно. Вот что он, например, писал, объясняя мотивы своего поступка: «Не сделавшись социалистом, я, тем не менее, не могу не сознаться в том, что начал сочувствовать некоторым их идеям и стал считать их дело своим». Судя по этим запискам, изначально немалую роль играли для него деньги, которыми снабжал его «Петр Иванович»: «Мне не чужды были корыстные цели и желание разнообразить свою жизнь в столице, но более всего у меня вызвали сочувствие идеи, высказываемые Александром Михайловым, после того как он открыл мне свое настоящее имя, его слова о необходимости развития и обогащения народа. Этим идеям служил он сам, его сподвижники, с которыми он меня знакомил, к тому же служению призывали они и меня». Далее Клеточников писал о том, что, когда познакомился с показаниями Гольденберга и узнал об истинных целях «Народной воли» и тех социалистов, с которыми был знаком, он стал уже бояться, не сомневаясь, что при любой попытке выйти из игры его убьют.

После этой пикировки Клеточников продолжил свои пояснения: «Оказавшись в Третьем отделении на службе, среди профессиональных шпионов, я и представить себе прежде не мог, что это за люди! Они готовы за деньги отца родного продать, возвести на человека какую угодно небылицу, написать донос, лишь бы за это платили. Я ненавидел это учреждение и подрывал его деятельность как мог: предупреждал людей об обысках, передавал сведения революционерам.

П.: Вам платили за это?

К.: Нет.

П.: На дознании вы показали, что вам платили.

К.: Тогда я находился в руках своего бывшего начальства, озлобившегося на меня. Они на меня давили, в таком положении можно было и не такого наговорить! Я действовал по убеждению и уверен в том что Россия будет мне благодарна за то, что я подрывал работу Третьего отделения.